Евгения РЕМИЗОВА

ЛЮБОПЫТНЫЕ ЗИГЗАГИ ЛЕОНИДА ЗОРИНА

«Я считаю себя прозаиком. В театре давно уже активно не работаю. Появление «Адвоката» для меня самого неожиданность. В этом году, истекающем, мне исполнилось 90 лет. Драматургия – дело молодых. Нужен молодой драйв, молодое ощущение жизни. Я уже не в том возрасте. Я давно уже прозаик. Драматургия имеет свою кубатуру. Длинная пьеса плохо воспринимается. Время динамично. Жанр так развивается, что длинная пьеса – несовременная пьеса. Я вообще склонен вычеркивать. Гете сказал: «Писать умеют подмастерья. Зачеркивают лишь мастера» Это правильно. Знал, что писал, умный был человек. Надо вычеркивать. Лаконизм – это главное.

Как-то я вел семинар. Приехала на него одна дама, мрачная, насупленная женщина. Она прочитала мою «Медную бабушку». На следующий день она вернула мне экземпляр пьесы и сказала: «У вас лаконизм в кишках». Ничего более лестного о себе я не слышал. Этой оценкой я очень дорожу, хотя прошло лет 30 или 40 с тех пор.

Я давно уже себя вижу только в прозе. Но вот случилось, к гигантскому удивлению, вдруг написал диалог. Для меня это совершенная тайна. Кто-то сказал, что творчество – это веселая тайна. Для меня, во всяком случае, много загадочного, как вдруг возникает эта потребность и состояние… вдруг, когда я уже давным-давно забыл про драматургию, возникло желание записать в репликах… вот я противиться и не стал!

Есть пьесы, которые живут по несколько десятилетий. И вот выяснилось, что четыре или пять из пятидесяти с чем-то оказались довольно живучими, они живут. Сколько они еще будут жить - я не знаю. Гадать бессмысленно. Неожиданно, даже не на старости, а на дряхлости лет, написал еще одну пьесу, «Адвокат». И неожиданно дожил до еще одной премьеры «Римской комедии» (театр Моссовета), спустя 50 лет. Позвонил один критик, я ему говорю: «Даю хорошее название – 50 лет спустя!» Есть какие-то любопытные такие зигзаги.

Был гениальный спектакль Георгия Александровича Товстоногова. Я говорю исключительно о спектакле, автора отграничиваю. Этот спектакль был трагедия для него страшная. Была такая история. Делали ремонт в БДТ. В кабинете Товстоногова обнаружили в стене замурованными кассеты с видеозаписью спектакля. Можно представить, какой ад был в душе этого человека, если он пошел на столь демонстративный акт, свое чудо свой высший режиссерский шедевр, он замуровал в стене. Это был очень интересный спектакль. Единственный раз нарушила свое отшельничество Анна Ахматова и приехала. Посмотрев спектакль, сказала: «Не пойдет!» Борис Поюровский, сопровождавший ее, спросил: «Почему не пойдет, когда так принимает зал?» - «Поэтому и не пойдет!» Мудрая была женщина. Так и случилось. Как написал мне Товстоногов через 17 лет, совершенно трагическое письмо: «Рана не зарастает и не зарастет никогда». Я заставил себя забыть его. Но тогда я, возможно, подсознательно, решил для себя, что мое дело – проза. В прозе я спокойнее себя чувствую.

Люди, которые определили меня - мой никому не известный отец, Алексей Максимович Горький и Андрей Михайлович Лобанов. Время прошло, и у меня больших иллюзий нет. Кто знает, книги мои будут ли перечитываться, пьесы будут ли ставиться… темна вода в облацех… На эту память я не рассчитываю. Но если у кого-то сохранится память обо мне как о порядочном человеке, я буду очень доволен. С этим я и ухожу из жизни.

Я вам, Женечка, расскажу одну историю. Читал когда-то у Куприна, по-моему, или у Бунина, я забыл, что кто-то из них приходил к Чехову, а он сидит на скамеечке, в Ялте, сидит и молчит. Мог сидеть час, два и молчать. В этом мне что-то чудилось фальшивое. Что же это, молодой, - да, Бунин, нервный человек, очень честолюбивый, невероятного самолюбия, как он мог полтора часа смотреть, как сидит Чехов?... что-то меня смущало. И вот однажды приезжаю я к Андрею Михайловичу на дачу. Супруга его говорит: «Он в лесочке, пройдитесь, увидите его». Действительно вижу его в лесочке, сидит на пеньке. Я смотрел на него минут сорок, как он сидел и молчал. И тогда я все понял. Это молчание невозможно было прервать, им можно было только любоваться. Но для этого надо было быть Лобановым.

Театр жить будет, потому что есть необходимость в сиюминутном общении сцены и зала. Общение соборное зрителя с произведением – это внутренняя потребность зрителя».

С Леонидом Зориным беседовала Евгения Ремизова