О «БОРИСЕ ГОДУНОВЕ» В МИХАЙЛОВСКОМ ТЕАТРЕ

— Это была идея Виталия Фиалковского, автора литературной композиции и сценической версии. Я его привлек после того, как мы делали «Мастера и Маргариту» Слонимского. Он театральный режиссер по образованию, учился у Товстоногова, работал со Слонимским над либретто оперы, проболел этим сочинением 40 лет и сделал режиссуру очень хорошо. Потом я его в Москву один раз позвал, когда делал «Экклезиастическое действо» Циммермана. На «Бориса» он очень хотел позвать Сергея Лейферкуса, и так получилось, что Сергей пел своего первого Бориса, как и я делал своего первого «Бориса». И Фиалковский решил, что все это нужно делать не просто музыкально, что должна быть некая полуформа. Это его идея, что должны быть обязательно вставки из Карамзина, голос истории — мне она понравилась. Этот текст — хороший контрапункт и для Пушкина, и для Мусоргского своей удивительной трезвостью, какой-то отстраненностью, но звучит очень современно.

 

Для меня изначально суть этой истории была не в том, чтобы просто сыграть «Бориса». Для меня «Борис Годунов» — это такой протоавангардизм. И если по тем временам Вагнер считался авангардом, то для меня Вагнер, если говорить о его реформе, является авангардистом только в одном сочинении, причем среднего периода, в «Золоте Рейна». Это для меня абсолютно авангардное сочинение. Как Мусоргский обозначил свое сочинение «музыкально-театральное представление», так и у Вагнера это абсолютно музыкально-театральное представление. Только построенное по совершенно иным принципам — оно симфоническое. А «Борис» — антисимфоническое.

ОБ УЧАСТИИ ЛОНДОНСКОГО ОРКЕСТРА В ПОСТАНОВКЕ

— Я объяснил, что на месте просто не найти столько людей, умеющих играть на исторических инструментах. Ведь был же эксперимент в Большом театре, когда Александр Ведерников (главный дирижер Большого в 2001–2009 годах.— “Ъ”) делал «Руслана», я не видел живьем, знаю только коммерческую запись, но уровень игры там недостаточный. Ведь даже если дать натуральные инструменты в руки даже очень хорошим инструменталистам, прежде чем они научатся на них хорошо играть, пройдут годы. А сама идея была прекрасная. И когда Кехман сказал, что готов привезти часть оркестра из Лондона — приехали все духовики, кроме одной флейты (вторая флейта — местный музыкант, российский барочник), литаврист и концертмейстеры групп струнных — все сложилось. Остальные — это примерно десять человек из театрального оркестра и музыканты оркестра Сондецкиса «Камерата Санкт-Петербург». Ко всем было одно условие — они натягивают жилу. Струны пришлось заказывать в Эстонии. Мы заказывали отдельно еще деревянные сурдинки, условие было такое — ни в коем случае не резиновые. Знаете, сами по себе эти инструменты звучат гораздо менее чисто, чем современные, но класс игры виден. Жалко, что не было больше времени порепетировать и большего количества спектаклей. Первый показ был практически как генеральная репетиция. Мы впервые оказались один на один с публикой, а ведь акустика коренным образом меняется, когда публика в зале, оркестр сразу становится громче. Многолетний опыт показывает, что требуется как минимум два показа на публику, чтобы все уложить. Мы находим баланс при пустом зале, помогают ассистенты, я делаю запись и слушаю, но потом нужна коррекция.

О МУСОРГСКОМ

— Да, сам Даргомыжский сказал, послушав сцены из «Женитьбы»: «Мусорянин даже меня заткнул за пояс». Конечно, это все от «Каменного гостя», но Мусоргский идет намного дальше, потому что у него помимо поисков реализма была еще удивительная развернутость в сторону мистики, и это роднит его с Дебюсси. Интересно, что Мусоргский ведь был поначалу мистиком и только потом стал эмпириком и дарвинистом. Он был блестяще образован, увлекался психологией, свободно читал на французском, немецком, итальянском языках. Потом увлекся теорией Дарвина. При этом у него была данная Богом и потом уже алкоголем (кстати, когда он писал «Бориса», он так не пил, только неудача первой версии постепенно привела его к алкоголизму) способность быть на несколько голов впереди своего времени. Уникальный случай. Причем он ничего не понимал в музыкальной науке. Дебюсси, в отличие от него, был ученым. Это никак не отменяет его гения, но он поверил алгеброй гармонию, а Мусоргский до всего доходил интуитивным путем. Мы видим талант Мусоргского не только как композитора-драматурга, но и как композитора-режиссера. Его партитуры пестрят ремарками. Но это не буквальное, натуралистическое изображение кинетической реальности, а иногда и какое-то удивительное улавливание нутряного смысла того или иного события. Когда он записывает музыкальной фразой эссенцию, душевный посыл человека, то, что невозможно ни измерить, ни описать, ни уловить, если не обладаешь особой чувствительностью. И в этом смысле он абсолютно уникален. Но в этом его и сложность, я особенно почувствовал ее в этой версии. Мне приходилось дирижировать в концертах отдельными сценами, но только во второй версии. Там все-таки есть ощущение пространства, а здесь — никакого пространства нет вообще, все сжато, все настолько минималистично, что еще один автор мне приходит на ум, современный,— это Куртаг. Не минималист, а максималист даже. Я бы сказал, это гомеопатическая музыка.

(Юлия Бедерова, «Коммерсантъ», 19.01.15)